Мы из сорок первого… Воспоминания - Дмитрий Левинский

Собирали помидоры, кукурузу. Потом пришло время копать картофель. Каждый из нас, четверых, брал по грядке, мы становились рядом и устраивали «соцсоревнование» друге другом. А как иначе назвать?

Я, городской житель, никогда не копал картофель. Но, к чести своей, нисколько не отставал от хозяев, улавливая благодарные, но недоуменные взгляды, как бы говорившие: «Оказывается, русский не только есть, но и работать умеет!» Но я-то был молодым, а вот как такой темп работы под палящим солнцем выдерживали два милых старика — фатти и мутти — уму непостижимо. Кстати сказать, семейство фрау Берты сразу поняло, что я не сельский труженик, а потому и удивлялось моим способностям налету постигать навыки тяжелого крестьянского труда.

Отдельно надо сказать о коне — он этого заслуживает. Это был чудо-конь, красавец, резвый, с норовом, высоченный, а главное — любитель кусаться. Оказалось, что до меня в этой семье работали двое: сперва француз, а затем русский — Василий, настоящий крестьянин, а не фальшивый, как я. Вредный конь сумел обоим прокусить руки выше локтя, и их отправили в лагерный лазарет. Узнал я об этом в первые же дни от ребят и подумал: «Как быть?» Возвращаться в лагерь с прокушенной рукой совсем не было желания.

И вот неотвратимое случилось: когда я чистил коня, он схватил мою левую руку выше локтя и слегка сжал зубами. Ему оставалось лишь немного сдавить зубы — и конец моей работе. Стойло для коня очень тесное, и мы с трудом в нем размещались. Во время чистки я почти вплотную вынужден был прижиматься к телу коня — иначе не повернуться. Теперь злодей держал мою руку в зубах, а глазищи его, большие и умные, совсем около моего лица смотрели на меня, как бы говоря: «Что с тобой сделать? Хочешь, без руки останешься?» Я сразу сообразил, что вырывать руку ни в коем разе нельзя, да это и невозможно: останусь без руки. Я только мог попытаться усовестить его и повел сладкие речи:

— Ну что, дурачок? Тебе полегчает, если прокусишь? Другого пришлют. Может, он еще хуже меня будет. Разве можно всех подряд кусать? — Неожиданно такие слова пришлись коню по нраву, но он продолжал держать руку. Разговаривать я старался как можно спокойней и даже с оттенком любви и нежности к нему. И чудо свершилось: конь разжал зубы, отпустил руку и больше так гнусно со мной не поступал. Я был спасен! Видно, совесть у коняги была — умное животное.

Но у меня не все с ним получалось и на трудовом фронте. Подошло время осенней вспашки зяби. Я запряг своего любимца, положил на подводу плуг, хлеб, вино и отправился в поле. Я наврал, что всю жизнь пахал, на самом деле делать это мне никогда не приходилось. В первый день пахоты была не работа, а одно мучение. Мне никак не удавалось придать ножу плуга нужный наклон на той скорости движения, которую избирал сам конь. Я невольно забирал глубже, чем требовалось, и коню становилось не под силу. Умная скотина понимала, что я пока никудышный пахарь, и принимала свои меры по принципу: «Спасайся, кто может!» В результате конь стремительно вылетал из борозды вместе с перевернутым вверх тормашками плугом и носился по всему полю вдоль и поперек, а я без конца ловил его. По-настоящему второй человек должен был вести коня под уздцы, по крайней мере, пока я и конь не сработаемся, но лишних рук в семье не имелось. Обычно такую работу выполняют дети, но девочки фрау Берты были еще слишком малы для этого.

Так прошел первый день. На второй день у нас обоих что-то начало получаться, а на третий — все пошло как по маслу: мы пахали!

Сыпал сухой морозный снежок, я брел за плугом, а в голову лезли отвратительные мысли. Что же получается? Я в плену, а не на фронте, да еще как вол работаю на Германию. Правда, здесь еще вопрос: на кого я работаю? Вроде на крестьянскую семью. Но так ли это? Я немного отъелся, снова окреп, и пора что-то предпринимать. С таким «багажом» на родину не вернешься, а другое исключается: ведь меня ждет Нина, я обязан вернуться к ней, если останусь жив. Вспомнилась беседа в лагере Будешти. Сидели как-то Миша Петров, Ваня Кучеренко и я.

— Если вернемся, нам дадут медаль: «Тем, кто пережил фашистский плен», — с иронией промолвил Ваня.

Я возразил ему:

— Как бы судить не стали зато, что живыми в плен попали.

Мишка и со мной не согласился:

— Что-то больно много нас таких-то в плену оказалось. Это что — все так и бежали сами к Гитлеру в плен сдаваться?

Многих тогда беспокоил вопрос: насколько велика наша вина в том, что не сдержали фронт? Мы понимали, что в конечном случае, виноватым всегда остается стрелочник.

Что же мне делать? Продолжать работать в деревне и ждать конца войны? Или задушить ефрейтора, забрать его винтовку с двадцатью патронами и занять круговую оборону? Оставалось только бежать. Но зимой я уже раз бежал. Это не годится. Бежать надо весной, летом, осенью, а время шло. В Польшу и Югославию все равно не дойти. Выхода я так и не находил. Он придет, как всегда, сам, но немного позднее. Его пришлет Провидение. А пока я шел за плугом, и очередные поэтические строчки родились сами собой. Я их записал в черном ледериновом блокнотике, да еще на всякий случай и зашифровал. Но блокнот вскоре пропал, и стихи вместе с ним. В памяти сохранилась только пара строк:

Смыть пятно позора перед Родиной,Гражданином стать страны родной…

Стихи сложены на мотив известной в свое время питерской блатной песенки 1920-х годов:

И осенний мелкий дождик моросил.Шел без шапки пьяною походкою,Шел и о девчоночке грустил…

В середине декабря вся семья отправилась на подводе километров за 20 заготавливать дрова на 1943 год. Так делали все ежегодно в одно и тоже время, когда убран урожай и закончена вспашка зяби. Лесник пометил зарубками те деревья, которые становились собственностью семьи фрау Берты. Форма расчета за лес для меня осталась неизвестной, экономикой я не очень интересовался. Мы пилили деревья, валили их, обрубали ветки, разделывали, двухметровками грузили на подводу и отвозили в деревню. Дальнейшая работа с дровами станет главным моим занятием надолго.

В лесу порядок строгий: по окончании всех работ полагалось прибрать после себя до последней веточки, а не так, как это делается у нас. В лесу мы проработали больше недели.

Незадолго до нового, 1943 года хозяйка заколола свинью, и в тот день на обед сварили чудесный суп с кусищами свежайшей и вкуснейшей свинины и большими мучными кнелями.

Последующие дни проходили за пилкой и колкой дров, выкладкой поленниц, зачисткой кукурузных початков и другими работами по дому. Так протекала моя безмятежная жизнь…

У моих хозяев часто оказывались свежие газеты. Фрау Берта просила меня пояснить, где находится тот или иной город в России, и я рисовал на земле простейшие географические схемы. Я учил их, что любую сводку надо читать «между строк», а иначе она ни о чем не скажет, и показывал, как это делается.

В те дни был разгар боев в Сталинграде. Я и раньше не мог удержаться от того, чтобы с долей безобидного ехидства не подчеркнуть такой интересный факт: летом 1942 года в сводках сообщалось о взятии того или иного города, а осенью о том, что бои идут в Сталинграде за дом по улице такой-то. Сообщения становились все более и более туманными. Мои слушатели начинали понимать суть этого страшного для них явления: германская армия выдыхалась, советская — набирала силу. Я объяснял им, почему так происходит. У моих хозяев и их соседей, заходивших к нам «на огонек», прослышав о новоявленном политинформаторе, закрадывалось сомнение в благополучном для Германии исходе войны. Австрийских крестьян Гитлер не притеснял. Они одинаково жили как до, таки после оккупации Австрии. Поражения Гитлеру они желать не могли, понимая, что, чем сильнее становится Красная армия, тем больше «похоронок» придет не только в Германию, но и в Австрию. Как же в таком случае можно желать поражения? Прозрение к ним придет, но значительно позже.

Вот такой это был непростой вопрос. У меня складывалось впечатление, что в Целлерндорфе крестьяне или не имели негативного отношения к фашистскому режиму в миролюбивой Австрии, привнесенному оккупантами, или они — крестьяне — умели свое отношение тщательно скрывать. Я склоняюсь к последнему.

Чем сложнее становилась обстановка в Сталинграде, тем больше мои австрийские друзья выпытывали у меня мои мысли по поводу событий на фронте, и тем продолжительнее бывали беседы, тем более что работа по двору уже не носила такой напряженной формы, как при уборке урожая.

А тут еще оказалось, что их повышенный интерес к событиям в Сталинграде возник не на пустом месте: в конце ноября муж фрау Берты в составе своей части внезапно вместо Норвегии оказался в Сталинграде, и вся семья очень переживала за него, не скрывая все возрастающей тревоги. Я воздерживался успокаивать их, но осуждал развязанную Гитлером войну в целом.